Теперь заметьте. Но при охоте, я раньше ездил в северные леса охотиться на оленя, далеко на север, Нью-Гемпшир и Мэн, а это родина белохвостого оленя. И у меня там был один напарник, с которым я охотился. И он был отличным охотником, примерно на четверть индейцем. И вам не нужно было о нем беспокоиться; вы его не потеряете, он знает, куда нужно идти. И он был отличным охотником. Мы расходились, и места, где мы встречались на тех заснеженных горах и огромной лесной чаще, но мы находили друг друга. И мы не по тропкам ходили; мы охотились. Мне нравилось охотиться вместе с Бертом.

Он был замечательным охотником, но он был самым подлым человеком, которого я когда-либо встречал. Тот человек имел в себе сердце как камень. Он был жестоким. Взгляд его глаз был как у ящерицы, и он был просто подлым, просто подлым. И ему нравилось стрелять оленят, — это детеныш оленя, — только чтобы мне было плохо. Он убивал этих оленят, а я говорил: "Берт, тебе не стыдно такое делать?"

А он говорил: "Это просто вы, проповедники, такие, вы слишком жалостливые".
Я сказал: "Берт, это не из-за жалости. Это жестокость".

Так вот, это нормально — пол оленя или размер. Если закон говорит, что ты можешь убить олененка — иди и убей его. Ну, Авраам убил теленка и накормил им Бога. Не было ничего плохого с детенышем оленя.

Но просто убивать их и оставлять их, чтобы лежали там, просто из-за подлости — это убийство. И мне такое не нравится, и я говорил ему.

И вот однажды я отправился туда на охоту. Это было немного в конце сезона. Я проводил какие-то собрания. А уже выпал снег, примерно шесть дюймов, подходящий для поиска по следам снег. И я встретил Берта, и он сказал: "Послушай, Билли, у меня есть кое-что новенькое для тебя".
И я сказал: "Что?"

Он достал из своей рубашки небольшой свисток, и он подул в этот свисточек. И был такой звук, будто бы олененок зовет свою мамочку, вы знаете, просто маленький олененок, то слабое мычанье, которое они издают.

Итак, на следующий день мы отправились на охоту. И мы обычно берем по бутерброду, и берем по небольшой бутылочке горячего шоколада, потому что в нем содержится сахар, вы знаете, и согревало нас. Да, там бывает жутко холодно, где-то в то время года.

И около одиннадцати тридцати или двенадцати часов Берт немного наклонился. Снег становился очень глубоким, высоко на горе. И он немного наклонился, и мне показалось, что он потянулся. Он был не слишком многословным. И он потянулся туда — мне показалось, что он собирался достать свой обед; и я полез за своим обедом. Я подумал: "Хорошо, мы перекусим. Вот где мы разойдемся, и он пойдет в эту сторону, а я двинусь в другую сторону".

И он присел. Была небольшая поляна, размером примерно как два этих здания, просто низенькая, как у нас называют, низенькая парковая травка. За все утро не увидели следа. И он присел там у этого, под, у каких-то деревьев, вроде небольшого сугроба; потянулся вот так рукой, как будто бы он собирался достать свой термос или свой бутерброд, начал это вытаскивать. А я потянулся за своим. А он вытащил этот небольшой свисток. И он посмотрел на меня теми глазами, как у ящерицы.

И он подул в этот свисток. И когда он подул в этот свисток, у него действительно это получилось, он издал такой звук, как олененок. И когда он подул, к моему удивлению, прямо на другом конце поляны появилась огромная мать-олениха. Это был олень, самка; прекрасное животное, большие карие глаза, и те уши были навострены. И он вот так посмотрел на меня, и та немного туповатая ухмылка. Вот так глянул на меня, спрятал свой свисток. Я подумал: "Берт, ты не станешь такое делать".

Он сказал: "Тс-с". Он подул в него опять, очень тихо, легонько.

И, теперь, это необычно для того оленя. То время суток, одиннадцать часов утра, чтобы вышла? Нет. Что же это было? Ее ребенок попал в беду. Он поднялась. Я наблюдал за нею из-за этого куста.

И он подул в него опять. Она сделала два или три шага вперед, вышла прямо на поляну.

Это совершенно необычно. Да, господа, она не сделала бы этого. Никак нет. Но что же это было такое? Ее ребенок был в беде.

И она ступила вперед еще на несколько шагов, те крупные уши, она повернулась боком. И Берт посмотрел на меня. А я подумал: "Ох-ох". Я увидел, что он загнал тот патрон в ствол той тридцать-ноль-шесть и опустил рычаг.

Поднял, и то перекрестие того прицела остановилось прямо на ее сердце. И когда он поднял свое ружье, олениха увидела охотника. Она повернулась.
А он снова дунул в тот свисток.

Знаете, обычно та олениха исчезла бы. Но не она. Почему? Она была матерью. Она ничего не изображала. В своей внутренности, она родилась матерью. Ее ребенок был в беде. Хотя она знала, что это будет стоить ей жизни, ей было все равно. Она была матерью. Она не изображала какую-то сцену. Это было подлинным, ее жизнью. Она была матерью.

И я видел, что охотник прижал свою винтовку; а он был метким стрелком. И я повернул свою голову. Я не мог на это смотреть. Я подумал: "Как тот жестокосердный человек может прострелить насквозь то драгоценное верное сердце, бьющееся ради ее ребенка? Как он может выбивать ее сердце из нее?" А я знал, что та большая грибовидная пуля в сто восемьдесят гран выбьет ее сердце из нее, с такого расстояния. Я думал: "Как он может такое делать?" И я отвернулся, чтобы не смотреть на это.

И я стал молиться. Я сказал: "Небесный Отец, как может тот человек быть таким жестоким? Та драгоценная мать, она ничего не может с этим поделать. Она не показывает что-то. Она подлинная. И она—и она мать, и ее позвали, пытается найти своего ребенка. Хотя бы это стоило жизни, ее ребенок в беде". И я молился про себя, прислушиваясь, что в любой момент услышу, как тот курок выстрелит, будет спущен, и то ружье выпалит. А я просто стоял там, держался вот так, молился.

Я ждал, ждал. Ружье не стреляло. Я минутку подождал. И я повернулся, чтобы посмотреть, а он двигался вот так. Он не мог удержать ружье неподвижно. Я посмотрел на него.

Он взглянул на меня. Выражение его лица изменилось. Те ящериные глаза изменились к чему-то другому. С его щек капали слезы. Он бросил ружье на землю. Он сказал: "Билли, хватит с меня этого. Веди меня к тому Иисусу, о котором ты говоришь".

В тот день, там на том сугробе я привел того жестокосердного человека к Иисусу Христу. Почему? Потому что он увидел нечто настоящее, нечто ненапускное, нечто подлинное.

О-о, этот изголодавшийся мир ожидает чего-то настоящего, чего-то ненапускного, чего-то подлинного, что родилось от Бога, что приходит из Библии. Вы хотели бы в этот день, мать, брат; Христианин, ты хотел бы вот так получить Иисуса Христа в свое сердце, столько Духа Божьего в свое сердце, что это принудило бы тебя делать вот такие преданные поступки, как та олениха сделала ради своего ребенка? Вы хотели бы быть вот таким Христианином? Вы хотели бы получить вот такое спасение, которое ни смерть, ни что-либо другое, и только любовь Божья в вашем сердце, подобно как у нее была любовь к своему ребенку?

Теперь, единственный способ, как такое может быть. Вы не сможете сделать это через примыкание к церкви. Вы не сможете сделать это через занесение своей фамилии в книгу. Это должно быть настоящее. Это должно быть подлинное. Это должно быть рождение. Оно должно переменить вас из просто притворщика в подлинного Христианина.

Уилльям Бранхам, проповедь "Здесь больше Соломона"
https://branham.ru/sermons/63-0628E